(Тарас Шевченко)
По вечерам я люблю выходить к памятнику Шевченко возле Киевского университета. Это смешное место. И символическое. Может быть, самое смешное и символическое в Украине. Именно тут культ Кобзаря, превратившись в аллегорию Абсурда, достиг вершины.
До революции сквер, в котором стоит памятник, назывался Николаевским — в честь императора Николая І, а университет носил имя князя Владимира. Все казалось логичным. Царь, заботясь о благе подданных, учредил в 1834 г. университет и отдал его под покровительство святого, который крестил Русь и завел в ней первые школы. В сквере, у фонтана, выкопанного в форме Черного моря, проливы которого так мечтал отобрать у турок Николай, резвились дети, вырастая потом в гимназистов и студентов. Резвятся они и теперь.
С той только разницей, что с 1939 года, согласно очередному гениальному сталинскому плану, все на километр вокруг, куда ни плюнь, как асфальтом, было залито именем Тараса Григорьевича.
Монумент Шевченко торчит теперь в Шевченковском сквере на бульваре Шевченко напротив университета им. Т. Г. Шевченко! Рядом, в реквизированном «у панів» особняке помещается Музей Шевченко — в том самом блестящем, построенном в итальянском стиле доме №12, что некогда принадлежал городскому голове Демидову — князю Сан-Донато, а потом знаменитому сахарозаводчику Терещенко.
Ну, а чтобы никто не подумал, что слепой народ мало любит своего поводыря, еще одно аристократическое место Киева — Оперный театр — в том же 1939 году тоже нарекли именем Шевченко, хотя ни опер, ни балетов Кобзарь отродясь не сочинял.
В начале 90-х, после объявления независимости, и этого показалось мало! Сталинский гениальный план слегка доработали, не меняя основной идеи, и в арку театра засунули еще и здоровенный бюст Тараса, издали почему-то похожий на Козьму Пруткова — чтобы ни одно представление не обошлось без его гениального присмотра.
Но и это еще не все!
Мало кто помнит, что в памятном 1939-м с тотальной шевченкизацией так спешили, что и киевское и каневское изваяния поэта заказали одной и той же команде деятелей искусства — скульптору Манизеру и архитектору Левинсону. Поэтому оба Кобзаря сутуловато стоят, утеплив поясницы заложенными за спину пальто и, по-бычьи единообразно свесив лобастые головы с ужасающими усами.
Чем-то очень нравился наш Тарас Григорьевич кровожадному Иосифу Виссарионовичу! Так нравился, что кремлевский горец не забыл о его 125-летии (не такой уж и круглой дате!) даже в многотрудном, полном забот и расправ 39-м!
И не просто не забыл!
Открытием памятника в Киеве и передовицей в газете «Правда» от 6 марта («Великий сын украинского народа») всесоюзные пляски только начинались. А продолжатся они аж до конца июня, победными фанфарами заглушая тихий ужас очередного витка сталинских чисток.
В Казахстане в том году именем «великого украинского поэта» назовут город Форт-Александровский и национальную галерею, Ауздыкский аулсовет, Мангистауский район, три школы (чтоб мало не показалось!), улицу в Алма-Ате и рыбколхоз «Кзыл-Узен» — хотя никаких выдающихся результатов в рыбалке, точно так же, как и в оперном пении, Кобзарь не показал.
В Москве в библиотеке им. Ленина откроют юбилейную выставку. В Ленинграде в Академии художеств учредят шевченковскую стипендию и проведут вечер — после доклада о творчестве Шевченка местные писатели, как школьники, продекламируют его стихи.
А поэты Кара-Калпакии дружно отрапортуют, что перевели уже аж 31 стихотворение и отрывки из пяти поэм Великого Кобзаря и «приложат все усилия, чтобы произведения Тараса Григорьевича стали достоянием каракалпацкого народа».
Одним словом, происходила обычная советская комедия, вплоть до выступления в Запорожье «капели бандуристів алюмінійового заводу», о чем гордо сообщала киевская газета «Комуніст», и торжественного собрания в Харькове, на котором пугливые малороссы в почетный президиум избрали все Политбюро ЦК ВКП(б) в полном составе и отдельной статьей, на всякий случай, товарищей Долорес Ибаррури, Эрнста Тельмана и — обратите внимание, знакомая все-таки фамилия! — Лаврентия Павловича Берию.
Кому кажется смешно — смейтесь. Кому нет — погодите. Я вас еще рассмешу. Но так было!
Именно в 1939-м году товарищ Сталин с присущей ему гигантоманией окончательно утвердил в Советском Союзе культ деда Тараса, а собравшимся в Киеве на шевченковский Пленум членам Союза советских писателей оставалось только радостно отчитаться в приветственной телеграмме на имя вождя:
«Bcі народи нашої Вітчизни відзначали ювілей Шевченка як велике свято соціалістичної культури, як свою рідну кровну справу.
З величезною радістю говоримо ми про це вам, дорогий Иосиф Віссаріонович, ми знаемо, з якою увагою і піклуванням поставились Ви до справи підготовки і організації цього культурного свята народів СРСР, — свята, в якому так яскраво втілилась непорушна сталінська дружба народів[1]».
Но все-таки чем так приглянулся бывший казачок пана Энгельгардта бывшему грузинскому семинаристу?
Не поверите — сходством мироощущения. Так сказать, родством душ.
КРОВАВАЯ БИБЛИЯ
«Кобзарь» называют «Библией украинского народа». Шевченко — его пророком. Тогда, почему же мы удивляемся, что наше место — на задворках Европы? С таким «пророком» и такой «Библией» в другое — не пустят.
Недаром же сам Тарас однажды признался: «Я от природы вышел какой-то неконченный»… Только в школьные учебники эта фраза до сих пор не попала. И мы штампуем «неконченных» дальше, воображая, что метим их чуть ли не знаком качества.
Первая же поэма, с которой начинается «Кобзарь» («Причинна») поражает своей дикой бессмыслицей. Ждет дивчина казака из похода. Ждет, пока, тронувшись рассудком, не испускает дух под дубом. А тут (надо же, какое совпадение!) любимый возвращается. Глядит — красавица его ненаглядная копыта откинула. И что же он? Да не поверите: «Зареготавсь, розігнався — та в дуб головою!»
По-видимому, это был богатырский удар! Поэт не уточняет подробностей, но, скорей всего, казак раскроил себе череп, как кавун. Оставалось только собрать мозги и похоронить этих степных Ромео и Джульетту. Мораль? А никакой морали, как всегда у Шевченко! Только глубокомысленная констатация: «Така її доля»…
И не стоит искать скрытых смыслов. Их нет. Ведь это просто бред не вполне нормального человека, помешанного на сценах жестокости. Материал для психоаналитика — не более того.
А дальше «кровавых мальчиков» становится все больше! Они просто обступают читателя со всех сторон:
Прокинулись ляшки-панки,
Та й не повставали:
Зійшло сонце — ляшки-панки
Покотом лежали.
Червоною гадюкою
Несе Альта вісті
Щоб летіли круки з поля
Ляшків-панків їсти…
Закрякали чорні круки,
Виймаючи очі;
Заспівали козаченьки
Пісню тії ночі…
Представляете картину: воронье закусывает и рядом капелла запорожцев сочными баритонами застольную выводит, чтобы у стервятников аппетит не пропал. Интересно: что они поют? Наверное, что-то вроде: «Гей, наливайте повнії чари, щоб краще в світі жилося»…
Только ничего общего с реальностью шевченковская фантазия не имеет! Это опять только скачки подсознания — поэтические вымыслы двадцатипятилетнего молодого человека, несколько месяцев назад получившего у пана вольную и теперь грезами компенсирующего свое скромное состояние ученика императорской Академии художеств. Молодой человек никогда не был на войне. Никогда никого не убивал. А потому, откуда ему знать, хочется ли запеть тому, кто только что зарезал ближнего своего — пусть даже и врага?
Зато в стихах наш неопытный юноша — настоящий уголовник! В его воспаленном мозгу уже зарождаются первые (как всегда, черно-красные) эскизы будущих «Гайдамаков». Пройдет три года и они визжащим кровожаждущим гопаком влетят в чахоточную украинскую литературу:
Максим ріже, а Ярема
Не ріже — лютує:
З ножем в руках, на пожарах
І днює й ночує.
Не милує, не минає
Нігде ні одного…
И выглянет из бесовского хоровода обезображенный ненавистью лик Гонты, в которого словно вселилась душа вурдалака:
Крові мені, крові!
Шляхетської крові, бо хочеться пить,
Хочеться дивитись, як вона чорніє,
Хочеться напитись…
Только чья это душа вошла в плоть несчастного уманского сотника? Да Шевченка же! Ведь не резал исторический Гонта своих сыновей! Это ему Тарас Григорьевич от себя приписал и речь ему вложил из самых темных недр СВОЕГО естества! Подлог, попросту говоря, совершил. Так кто же тогда настоящий вурдалак? Выходит, что добрячок Тарас Григорьевич…
Порывшись в «Кобзаре», можно найти материал для любой идеологии! Нет такого тезиса, который бы не исповедовал наш «украинский апостол», и от которого бы он одновременно не отрекался.
Шевченко — атеист? А почему бы и нет!
«Нехай, — каже, — Може, так і треба».
Так і треба! Бо немає
Господа на небі!
И упорный атеист! Убежденный! Высказавшись в этом духе в поэме «Сон», через год опять разразится очередной безбожной вариацией:
Нема раю на всій землі,
Та нема й на небі[3].
Но, может, он богоборец? Есть и тому подтверждение! Именем Христа размахивая, не раз того проклинал:
Отим киргизам, отже й там
Єй же богу, лучче жити,
Ніж нам на Украйні.
А може, тим, що киргизи
Ще не християни?..
Наробив ти, Христе, лиха!
Правда, все это не мешает Тарасу Григорьевичу безапелляционно поучать в письме своего приятеля Козачковского: «Веруй! И вера спасет тебя», а над атеистами издеваться:
Якби ви вчились так, як треба,
То й мудрість би була своя.
А то залізете на небо:
«І ми не ми, і я не я,
І все те бачив, і все знаю,
Нема ні пекла, ані раю,
Немає й бога, тільки я!
...Шевченко — расист. ... Любой мало-мальски ознакомленный с канонической биографией гения-демократа от такого утверждения просто отмахнется. Мол, кто же не знает, как в Петербурге, растрогавшись игрой чернокожего актера Айры Олриджа в роли короля Лира, Тарас Григорьевич буквально навалился на него с объятиями, слезами, шепотом, бессвязными речами и бесчисленными поцелуями[4] (по-видимому, довольно слюнявыми, как и все поцелуи в подобных случаях — О. Б.)
Все это так. А теперь давайте откроем не менее канонический «Кавказ», написанный в знак протеста против колониальной политики царизма, и прочтем:
Французів лаєм. Продаєм
Або у карти програєм
Людей… НЕ НЕГРІВ… а таких
Таки хрещених… но простих[5]
Что же это получается: негры, по Шевченко, — не люди? И торговать ими то ли не такой грех, как белыми, то ли вообще не грех, вроде безобидной хомячьей коммерции на птичьем рынке?
Кожух на кровати, бардак на столе и… пустой штоф из-под водки — вот что, прежде всего, бросилось в глаза поэту Полонскому в меблировке шевченковского жилища. Захаживавший примерно в то же время к Кобзарю художник Микешин отметил еще шмат сала в развернутой бумаге, валявшийся посреди каких-то коробочек и малороссийских бус. И все это прямо в обиталище Аполлона и муз — на антресолях Академии художеств! Даже храм искусства Тарас без малейшего стеснения превратил в филиал знакомого ему с детства украинского шинка, чей дух был впитан чуть ли не с молоком матери.
Не хватало только соответствующей компании, не раздражающей чрезмерным аристократизмом. Но за ней всегда можно было сходить в какое-нибудь из самых дешевых питейных заведений, где пиво разносила босая девка, подливая его прямо в бурлящий котел поэтического вдохновения:
Дівча любе, чорнобриве
Несло з льоху пиво. А я глянув, подивився —
Та аж похилився… Кому воно пиво носить?
Да тебе же! Пить надо меньше и не будешь изумляться. А если не доволен, что она босая, так дай ей на лапти и не приставай к Богу с бессмысленными вопросами:
Кому воно пиво носить?
Чому босе ходить?.. Боже сильний! Твоя сила
Та тoбi ж i шкодить.
«Живя в Петербурге, — вспоминает Николай Белозерский, — Шевченко любил посещать трактир около биржи, в котором собирались матросы с иностранных кораблей… Всегда тихий и кроткий, Шевченко подвыпивши, приходил в страшно возбужденное состояние, бранил все, и старое и новое, и со всего размаху колотил кулаком по столу. Однажды встретили в Петербурге подгулявшего Шевченко, шедшего с таким же Якушкиным под руку; они взаимно поддерживали друг друга. Шевченко, обращаясь к встретившемуся с ним знакомому и усмехаясь, сказал: «Поддержание народности».
А будущий издатель «Киевской старины» профессор Лебединцев и вообще познакомился с певцом народных страданий при пикантнейших обстоятельствах — когда тот в дымину пьяный валялся под каким-то забором на Подоле:
«У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с человеком, которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое воображение рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах <…>. Увы! скоро все мечты рассеялись, как дым, при виде глубоко-грустной картины: Тарас, которого не оказалось в комнатах, вскоре найден нами у ворот в преждевременном и отнюдь не непорочном сне.<…> Указанное обстоятельство нисколько, разумеется, не уменьшило моего глубокого уважения к поэту и сердечных моих симпатий к нему, но повергло меня в неописуемое смущение… Не меньше моего, кажется, смущен был и Тарас Григорьевич, когда кое-как разбуженный отцом Ефимом, вошел с ним в комнату и увидел меня. «Ох, Зелена, Зелена!» — повторял он со вздохом… Хотя радушный хозяин поспешил расшевелить нас наливочкою, но разговориться на сей раз мы никак уже не могли, и я скоро отправился к себе на квартиру[15]».
Зато на другой день часов в пять пополудни отоспавшийся Тарас Григорьевич явился к Лебединцеву лично и без наливки и почти с первых слов «заговорил о задуманном в Петербурге издании «Основы», ее задачах и целях, силах, способах и пр.». Хозяин с восторгом слушал, прекрасно понимая при каких трудных обстоятельствах пробивается в России вольная мысль, когда даже лучшие представители ее порой нетвердо стоят на ногах.
Впрочем, что означает это расплывчатое «порой»? Перейдем к строгой статистике.
— А Тарас Григорьевич часто бывал «под шефе»? — прямо спросил однажды корреспондент «Киевской старины» ротного командира Шевченко капитана Косарева.
«Ну!… часто не часто, а бывал-таки. Да «под шефе», это что! — пустяки: тогда одни только песни, пляски, остроумные рассказы. — А вот худо, когда, бывало, он хватит уже через край. А и это, хотя, правда, редко, а случалось с ним последние, этак года два-три… — Раз, знаете, летом выхожу я часа в три ночи вдохнуть свежего воздуха. Только вдруг слышу пение. — Надел я шашку, взял с собой дежурного, да и пошел по направлению к офицерскому флигелю, откуда неслись голоса. — И что же , вы думаете, вижу? Четверо несут на плечах дверь, снятую с петлей, на которой лежат два человека, покрытые шинелью, а остальные идут по сторонам и поют: «Святый Боже, Святый крепкий!» — точно хоронят кого. — «Что это вы, господа, делаете? — спрашиваю их. — Да, вот, говорят, гулянка у нас была, на которой двое наших, Тарас да поручик Б., легли костьми, — ну, вот, мы их и разносим по домам»…
В другой раз на охоте, пока офицеры гонялись по зарослям за куропатками и дупелями, которыми кишели каспийские берега, Шевченко, оставленный с казаком «на хозяйстве», умудрились выпить четыре (!) бутылки водки на двоих — весь приготовленный для компании запас!
«Смеху тут и шуткам не было конца, — вспоминал добропорядочный Косарев, бывший, кстати, четырьмя годами моложе своего подчиненного, — но мне, знаете ли, было и больно, и досадно за него: ну, пусть бы еще казак-то, простой — необразованный человек… а он-то?!… Так, знаете, на арбе, в бесчувственном состоянии, привезли мы его в крепость».
Но можем ли мы верить всем этим свидетельствам друзей, знакомых, приятелей, сослуживцев? Не клевещут ли они на гения, создавая образ валяющегося в грязи забулдыги? Нет, не клевещут! Ибо сам Шевченко их подтверждает.
9 сентября 1857 года освобожденный от солдатчины Тарас путешествует по Волге на пароходе. В дневнике его появляется любопытная для непредвзятого исследователя запись: «… у меня родился и быстро вырос великолепный проект: за обедом напиться пьяным. Но увы, этот великолепный проект удался только вполовину».
Зато на следующий день гению необыкновенно повезло: «Вчерашний мой, великолепный, вполовину удавшийся проект сегодня, и что уже, слава Богу, только вечером, удался, и удался с мельчайшими подробностями, с головной болью и прочим тому подобным».
11 сентября после попойки Тараса так мутит, что писать сам он уже не может. И тогда капитан «Князя Пожарского» некто Кишкин, пародируя стиль сельского дьячка, описывает, как у Тараса тряслись руки («колеблется десница и просяй шуйцу»), и как он не остановившись «на полупути спасения», водкой «пропитан бе зело». По свидетельству капитана, Тарас Григорьевич скакал босиком в одной рубашке на постели и изрыгал греховному миру проклятия, не давая никому заснуть. Опохмелился же не то четырьмя, не то пятью рюмками вишневой водки — «при оной цибуль и соленых огурцов великое множество».
Неудивительно, что на следующий день 12 сентября, выдающийся поэт, уже собственноручно записывает: «Погода отвратительная».
«Караюсь, мучуся… але не каюсь!» — эти строки стали хрестоматийными. А по сути они просто ложь. Каялся! И еще как! От души! По всем правилам! «Ваше сиятельство! — взывает он в письме от 12 апреля 1855 года к графу Федору Толстому. — К Вам как к представителю изящных искусств и вице-президенту Императорской Академии художеств, покровительства которой я так безрассудно лишился, к Вам прибегаю я с моею всепокорнейшею просьбою».
Чувствуете, как прихватило? До печенок! А ведь совсем недавно ему хотелось, чтоб «не осталось сліду панського в Украйні». Теперь он почти целует эти «панские следы»: «Обо мне забыли! напомнить некому. <…> После долгих и тяжких испытаний обращаюся к Вашему сиятельству с моими горькими слезами и молю Вас, Вы, как великий художник и как представитель Академии художеств, ходатайствуйте обо мне у нашей высокой покровительницы. Умоляю Вас, Ваше сиятельство!
Еще прошу Вас: напишите несколько слов о моем существовании его высокопревосходительству Василию Алексеевичу Перовскому, судьба моя в его руках, и только его представление может быть действительно».
Жене графа Толстого Шевченко кается еще унизительнее: «… уже девять лет. как казнюся я за грешное увлечение моей бестолковой молодости. Преступление мое велико, я это сознаю в душе».
А молодому царю, Александру II, узнав, что хлопоты семьи Толстых увенчались успехами, готов не отказывать даже в самых человечнейших качествах! «Добрий цар наш уже дав приказ розбивать мої кайдани», — рапортует растроганный поэт своему другу атаману Черноморского казачьего войска Кухаренко.
Впрочем, Тарас всегда быстро менял свое мнение. Некогда он так высказался о человечестве:
Кругом мене, де не гляну
Не люди, а змії…
А скоро уже самому себе казался ползучим гадом:
Я — неначе лютая змия
Розтоптана в степу здихає
Пройдет совсем немного времени, и на радостях от пьянящей свободы, Шевченко опять, как в молодые годы, будет поносить царицу, называя ее «сукой» и требовать срочно оросить «кайданы» кровью. Хочу напомнить: живи он в современной Англии, его обязательно привлекли бы к суду за оскорбление королевы — ибо на цивилизованного человека он не тянет даже по современным меркам.
Дело о выкупе Шевченко
...сам Шевченко... умалчивает о подлинном факте. Это было вот как:
В конце 1837-го, или в начале 1838-го года, какой-то генерал заказал Шевченко свой портрет масляными красками. — Портрет вышел очень хорош и, главное, чрезвычайно похож. Его превосходительство был очень некрасив; художник, в изображении, нисколько не польстил. — Это ли, или генералу не хотелось дорого, как ему казалось (хотя он был очень богат), платить за такую отвратительную физиономию, но он отказался взять портрет — Шевченко, закрасивши генеральские атрибуты и украшения, вместо которых навесил на шею полотенце и добавив к этому бритвенные принадлежности, отдал портрет в цирюльню для вывески. Его превосходительство узнал себя — и вот возгорелся генеральский гнев, который надобно было утолить, во что бы ни стало… Узнавши кто был Шевченко, генерал приступил к Энгельгардту, бывшему тогда в Петербурге, с предложением — купить у него крестьянина. Пока они торговались. Шевченко узнал об этом и, воображая, что может ожидать его, бросился к Брюллову, умоляя — спасти его. Брюллов сообщил об этом В. А. Жуковскому, а тот Императрице Александре Федоровне. — Энгельгардту дано было знать, чтоб он приостановился с продажею Шевченко.
В непременное условие исполнения ходатайства за Шевченко Императрица требовала от Брюллова окончания портрета Жуковского, давно уже Брюлловым обещанного и даже начатого, но заброшенного, как это очень часто бывало с Брюлловым. Портрет вскоре был окончен и разыгран в лотерее между высокими лицами Императорской фамилии. — Энгельгардту внесены были деньги за Шевченко.
Нужны ли тут какие-нибудь комментарии?…
Как же Шевченко, впоследствии, отблагодарил Императрицу за этот великодушный поступок!!!. Недаром теперь и друзья его скрыли подлинный факт и виновников откупа Шевченко…
Я сказал, что с изданием Кобзаря у Тараса завелись денежки, и он начал кутить. Я, сколько мог, старался воздерживать его от этой разгульной жизни, предчувствуя, что ею он убьет свой талант и, может быть, наживет себе еще беду.
Предчувствия мои, к сожалению, оправдались; но в то время Шевченко рассердился на меня за это до того, что бывши потом в наших местах, не захотел даже побывать у меня и я нигде с ним не встречался. Живописью занимался он здесь мало; но много написал стихотворений, к сожалению, в духе возмутительном, которые, как я предвидел, довели его до несчастья.
Недаром говорит пословица; с хама не будет пана.
Это выдержки из произведения одного современного автора. Мнение автора может не совпадать с мнением окружающих. Мое мнение может не совпадать с мнением автора. Мое мнение может не совпадать с мнением окружающих.
Как вы относитесь... к чему или кому??? 
Это сообщение отредактировал Бритва Оккама - 16-12-2006 - 22:52
Я не смог.
Страна должна знать своих героев, но без лишнего фанатизма.
Как по мне, это просто флуд...
ИМХО.
| QUOTE (NFHFC @ 17.12.2006 - время: 22:56) |
| Не понятно, зачем эта тема, и для кого предназначена. Зачем подыгрывать Бузине и распространять такие "факты". Как по мне, это просто флуд... ИМХО. |
Я не совсем понял, вы настаиваете на моей обязанности цензурировать других авторов, или на своем праве цензурировать меня?
Это сообщение отредактировал Бритва Оккама - 18-12-2006 - 18:38
| QUOTE (Чеширский кот @ 18.12.2006 - время: 14:08) |
| Я в принципе, не считаю Шевченко героем. Попытался прочитать, но не смог... |
Вот именно...
Просто, время такое было. Народу нужен был мученик, коим его и представили.
| QUOTE (Бритва Оккама @ 18.12.2006 - время: 17:37) |
| Презик наш горшки лепит, якобы из тираспольской культуры черепков. Таких и нет в природе. Скоро шаровары оденет. |
Не Тираспольська, ТРИПІЛЬСЬКА КУЛЬТУРА .
Ось що про це пише Вікіпедія:
Трипільська культура (широко відома також як культура «Кукутені-Трипілля»), археологічна культура часів неоліту та енеоліту; назва походить від с. Трипілля на Київщині (у вказаній "розширеній" назві культури присутня ще назва румунського села Кукутені), де В. Хвойка вперше в Україні(1898) виявив і дослідив пам'ятки цієї культури. Творцями Т. к. були примітивно-хліборобські і скотарські племена, що просунулися з Передньої Азії і далі посувалися з Балкан та Подунав'я на схід. Пам'ятки її дослідники поділяють на три етапи: ранній (4 500 — 3 500), сер. (3 500 — 2750) і пізній (2 750 — 2 000 pp. до Хр.).
| QUOTE (Бритва Оккама @ 16.12.2006 - время: 21:51) |
| Честно говоря, утомительно читать. А суть-то в чем??? Как вы относитесь... к чему или кому??? |
Правильно, зачем с нездоровым интересом обсуждать частную жизнь людей, которые оставили свой след в истории? Пушкин играл в карты, Чайковский мальчиков любил... сделай то, что они и рассуждай
Да, С Новым Годом Всех!!! 
| QUOTE |
| та зачитуватись ним тихими зимовими вечорами. |
Так и в депрессию недолго впасть IMXO
| QUOTE (semen11 @ 30.12.2006 - время: 22:09) |
| С Шевченко и его творчеством в школе просто достали, вызывает только изжогу. |
Можеш Маяковським підлікуватись...
| QUOTE (rozumnyk @ 30.12.2006 - время: 21:53) |
| Мені подобається, що він був живою людиною, а не ходячою мумією. |
Вірно. А ще він писав:
Першу вип"єш-стрепенешся,
Другу вип"єш-схаменешся,
Третю вип"єш-душа грає,
Дума думу доганяє.
| QUOTE |
| Страна должна знать своих героев?, или правда о новых иконах |
Настоящие герои - это мы и наше подростающее поколение.
Обычные рядовые граждане! ИМХО